Спасибо моей маме, Александре Ивановне Климовой, за разрешение воспользоваться ее дневниками и дневниками отца, а также за те ценные советы и консультации, которые она оказала мне при подготовке этой книги.
Автор
Кто сказал, что мир, в котором мы живем, необъятный?.. Я лично не могу в это поверить, так как он, этот мир, помещается в глазах моего маленького сына. Когда сын, еще не умеющий разговаривать, смотрит на меня своими голубыми глазами, я, кажется, вижу в них все небо, что есть над землей... Когда он плачет, весь окружающий мир, вся эта суета с политикой, бизнесом, рекламой, все эти дрязги, борьба за лучшее место под солнцем – кажутся мне ничтожными, не заслуживающими внимания. Когда он улыбается, я искренне верю, где где-то есть Бог и что этот мир – чудесный...
Ему, сыну Александру, посвящаю эту книгу...
Автор
Февраль 1997.
Послал мне Боже во спасение
От сердца строчки и слова!
Где в каждой паузе – крещение,
Где многоточье – как судьба.
Я из актерской семьи и пошел по стопам родителей – вы разочарованы? Почему я не стал, например, ветеринаром? Известное дело – пробился всеми правдами-неправдами, все мы, дети, такие!.. Все?... Да почти все – так же, как и в других, нетеатральных семьях, иных, нетеатральных династиях. Нас же называют «детьми кулис» – куда ж нам еще податься? Кто не справился, тот не справится и правдами-неправдами, а кто состоялся, самореализовался, доказал правильность своего выбора?
Что до меня, то я вот уже много лет стремлюсь доказать себе и миру, что имею право заниматься профессией моих родителей. И должен делать, и буду делать для этого все от меня зависящее – а разве одно это уже не выбор, не путь к себе?
Кстати... Еще до того, как я увидел свет, мои родители жили в одной из гримерных театра – квартиры у них не было, – а на сцену впервые попал, еще не сойдя с маминых рук – в двухмесячном возрасте. Как и почему это случилось, объясню, не пугайтесь. А состоялся мой первый выход на подмостки в Русском театре имени Максима Горького, теперь – просто Русском театре Беларуси...
Мое появление на свет, во всяком случае по воспоминаниям родителей, стало прямо околотеатральным праздником заинтересованной общественности («У Климовой сын родился!»), который я сам же чуть и не испортил. Какая-то младенческая болезнь обрушилась на меня так нежданно и безжалостно, что если бы не завзятый театрал Петр Миронович Машеров (он привез лекарства из Москвы), повод «отметить» обратился бы прямо в противоположный... Я же оказался живучим. Назло врагам и на радость друзьям.
Мама рассказывала, что родился я страшно некрасивым, весь роддом смеялся, однако давно известно: «...кто смеется последним». Так что этот смех выпал на мою долю. Тем более что мама тогда сказала: «Не смейтесь, мой сын будет красивее всех ваших детей». И почти не ошиблась.
А когда меня впервые дали подержать отцу, всего запеленутого-закутанного, он отогнул краешек конверта и, взглянув на мое лицо, испугался: «Ой, он смотрит!» И правда. Я лежал и смотрел на него, как сейчас помню...
Первые мои театральные слезы показались очень давно, чуть не с того момента, как себя помню. Дело в том, что театр, несмотря на все свои закулисные «землетрясения» с многочисленными жертвами и братскими могилами (хотя подчас случаются и «воскресения из мертвых»), полон обыкновенной человеческой любви. Ну, а где любовь, там, конечно, и подозрительность-ревность, и ненависть, и радость-грусть, и бездна других человеческих чувств, и в этом театр и люди, которые в нем живут, ничем не отличаются от окружающих. Да и что такое мир, как не «театр, а люди в нем – актеры»? К счастью, я это понял давно на примерах из своей жизни, поэтому, уже став актером театра, относился ко всему легче и проще смотрел на то, ради чего иные должны были продать душу дьяволу, а некоторые и продавали...
Никогда не забуду, как мама на гастролях швыряла в папу тарелками в гостиничном номере. И злилась, если промахивалась. А все из-за чего? Из-за подозрительности, худшего из всех земных чувств. И это – сыграв тем же вечером леди Макбет! Вот уж действительно... парадокс, для актера...
На спектакле «Антоний и Клеопатра», где отец играл Цезаря, а мама, соответственно, Клеопатру, я сидел в ложе на коленях и кого-то из наших друзей. Потом в антракте взял с папы обещание, что во втором действии он наденет шлем с пером, какие носили высокородные римляне той эпохи (с этим шлемом я часто играл за кулисами, и он мне очень нравился). По ходу действия папе-Цезарю этот шлем был совершенно не нужен, но, чтобы я отцепился, папа пообещал... И когда я увидел, что на голове у папы ничего нет... Я заревел на весь театр, что это совсем не Цезарь, а мой папа, что он обещал надеть шлем и не надел! Зрители были в восторге, актеры – тоже, папе пришлось повернуться к залу спиной, чтобы никто не видел, как он рогочет. А я плакал.
Плакал, нет, рыдал и в другой раз, на спектакле «Варшавская мелодия». В тот день, а это происходило на гастролях, мне в столярке вырезали очень красивый деревянный щит и большой меч. Кроме того, на мне были шорты и белые гольфики с кисточками – все подробности прекрасно помню, так как в самый ответственный момент я, перепутав в темноте закулисные выходы, выбежал прямо на сцену, в светлое пятно от прожектора. Вооруженный до зубов, как и должно быть в древнем Риме – тогда мне мальчишки играли либо в римлян, либо в индейцев. Зал сначала ничего не понял: может, я внебрачное дитя кого-нибудь из героев пьесы, а пьеса была про любовь. Потом зрители сообразили, в чем дело, и начали – все громче и громче – смеяться. Мама была на авансцене, спиной ко мне, видеть ничего этого не могла и не понимала, почему люди хохочут в том самом месте, где она неизменно выжимала у публики слезы. Я же от страха замер, а потом, бряцая доспехами, убежал за кулисы. Меня тогда на некоторое время спрятали от мамы, и я очень переживал.
И тем не менее театральные слезы приучали меня философски относиться к жизни. На спектакле «Мария Стюарт», в самый трагический момент, когда маму-Марию вели казнить, всю в красном – впечатляющее зрелище! – я потянулся, зевнул и на весь зрительный зал произнес: «Сейчас маме отрубят голову, и мы пойдем домой».
С пеленок дыша воздухом театральной жизни, я, наверно, мог бы выбрать какую-нибудь другую театральную профессию, да хоть бы и театрального критика. Способности к критике у меня были. Однажды я смотрел по телевизору, с которым меня «обручили» (как я говорил родителям, когда они уходили в театр, а меня оставляли одного перед экраном) концерт известной певицы и сказал, что лучше бы у этой тетки голос был толще, а сама она – тоньше. Правда, спустя несколько лет, отважившись на личное знакомство, полюбил и сейчас люблю и уважаю эту неповторимую певицу.
Я люблю свое детство из-за яркости театральной жизни, оно получилось интересным, сложным. Люблю вспоминать, как увлеченно вбирал в себя впечатления от театральной жизни. Задумываясь о судьбе, невольно обращаешь внимание на то, в чем ее значение и как это проявляется, на знаки, которые на нее указывают.
Не помню, где слышал: будто бы только в бреду можно «увидеть» Истину (и даже потрогать, как нечто реальное)... Если уж так, то скажите – каким образом?.. Но еле уловимый серебристый ртутный столбик вот уже три дня как уцепился на цифру 40 и не отпускает, даже от «скорой» никакого толку... И мама в больнице... А жена, держа на руках нашего грудного младенца, с ужасом, с нескрываемой тревогой смотрит на мою тень, распластанную на кровати, и не представляет, что ей делать!..
...Только в бреду, в горячке... Только на грани между реальным и нереальным... Когда «хватаешься» за память, как за что-то действительно настоящее, когда оживляешь свою больную, измученную душу воспоминаниями, – только тогда, наверное, приближаешься к Сути...
И постепенно успокаиваешься, и уже с легкостью прощаешь своим недоброжелателям все то зло, которое они, якобы умышленно, тебе причинили. В это время, как никогда ясно, ощущаешь, что Бог есть и что он – рядом с тобой... В такие минуты и начинаешь прокручивать в памяти многое из пережитого – словно кто-то в стареньком кинотеатре под бренчание тапера на обшарпанном фортепьяно показывает тебе давно забытый фильм, в котором ты – один из персонажей. Ну что ж, смотри, думай, рассуждай, смейся, радуйся, грусти. Потому что там всё так, как было... |
